"...И скоро Робеспьер пошлет Дантона на
гильотину.
-- Как бы не так! -- сказал Дантон.
Робеспьер внимательно разглядывал разостланную на столе карту.
-- Спасение только в одном, -- вдруг воскликнул Марат, -- спасение в
диктаторе. Вы знаете, Робеспьер, что я требую диктатора.
Робеспьер поднял голову.
-- Знаю, Марат, им должен быть вы или я.
-- Я или вы, -- сказал Марат.
А Дантон буркнул сквозь зубы:
-- Диктатура? Только попробуйте!
Марат заметил, как гневно насупились брови Дантона.
-- Что ж, -- сказал он. -- Попытаемся в последний раз. Может быть,
удастся прийти к соглашению. Положение таково, что стоит постараться. Ведь
удалось же нам достичь согласия тридцать первого мая. А теперь речь идет о
главном вопросе, который куда серьезнее, чем жирондизм, являющийся по сути
дела вопросом частным. В том, что вы говорите, есть доля истины; но вся
истина, настоящая, подлинная истина, в моих словах. На юге -- федерализм, на
западе -- роялизм, в Париже--поединок между Конвентом и Коммуной; на
границах -- отступление Кюстина и измена Дюмурье. Что все это означает?
Разлад. А что нам требуется? Единство. Ибо спасение в нем одном. Но надо
спешить. Необходимо иметь в Париже революционное правительство. Ежели мы
упустим хотя бы один час, вандейцы завтра же войдут в Орлеан, а пруссаки --
в Париж. Я согласен в этом с вами, Дантон, я присоединяюсь к вашему мнению,
Робеспьер. Будь по-вашему. Итак, единственный выход -- диктатура. Значит --
пусть будет диктатура. Мы трое представляем революцию. Мы подобны трем
головам Цербера. Одна говорит, -- это вы, Робеспьер; другая рычит, -- это
вы, Дантон...
-- А третья кусается, -- прервал Дантон, -- и это вы, Марат.
-- Все три кусаются, -- уточнил Робеспьер.
Воцарилось молчание. Потом снова началась беседа, полная грозных
подземных толчков.
-- Послушайте, Марат, прежде чем вступить в брачный союз, нареченным не
мешает поближе познакомиться. Откуда вы узнали, что я вчера говорил
Сен-Жюсту?
-- Это уж мое дело, Робеспьер.
-- Марат!
-- Моя обязанность все знать, а как я получаю сведения -- это уж никого
не касается.
-- Марат!
-- Я люблю все знать.
-- Марат!
-- Да, Робеспьер, я знаю то, что вы сказали Сен-Жюсту, знаю также, что
Дантон говорил Лакруа, я знаю, что творится на набережной Театэн, в особняке
де Лабрифа, в притоне, где встречаются сирены эмиграции; я знаю также, что
происходит в доме Тилле, в доме, принадлежавшем Вальмеранжу, бывшему
начальнику почт,-- там раньше бывали Мори и Казалес, затем Сийес и Верньо, а
нынче раз в неделю туда заглядывает еще кое-кто.
При слове "кое-кто" Марат взглянул на Дантона.
-- Будь у меня власти хоть на два гроша, я бы показал! -- воскликнул
Дантон.
-- Я знаю, -- продолжал Марат, -- что сказали вы, Робеспьер, так же,
как я знаю, что происходило в тюрьме Тампль, знаю, как там откармливали,
словно на убой, Людовика Шестнадцатого, знаю, что за один сентябрь месяц
волк, волчица и волчата сожрали восемьдесят шесть корзин персиков, а народ
тем временем голодал. Я знаю также, что Ролан прятался в укромном флигеле на
заднем дворе по улице Ла-Гарп; я знаю также, что шестьсот пик, пущенных в
дело четырнадцатого июля, были изготовлены Фором, слесарем герцога
Орлеанского; я знаю также, что происходит у госпожи Сент-Илер, любовницы
Силлери; в дни балов старик Силлери сам натирает паркет в желтом салоне на
улице Нев-де-Матюрен; Бюзо и Керсэн там обедали. Двадцать седьмого августа
там обедал Саладэн и с кем же? С вашим другом Ласурсом, Робеспьер!
-- Вздор, -- пробормотал Робеспьер, -- Ласурс мни вовсе не друг.
И задумчиво добавил:
-- А пока что в Лондоне восемнадцать фабрик выпускают фальшивые
ассигнаты.
Марат продолжал все также спокойно, но с легкой дрожью в голосе, от
которой кровь застывала в жилах.
-- Все привилегированные связаны круговой порукой, и вы тоже. Да, я
знаю все, знаю и то, что Сен-Жюст именует государственной тайной.
Последние слова Марат произнес с расстановкой и, кинув на Робеспьера
быстрый взгляд, продолжал:
-- Я знаю все, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба
приглашает Давида отведать пирогов, которые печет Элизабет Дюпле, ваша
будущая свояченица, Робеспьер. Я око народа и вижу все из своего подвала.
Да, я вижу, да, я слышу, да, я знаю. Вы довольствуетесь малым. Вы
восхищаетесь сами собой и друг другом. Робеспьер щеголяет перед своей мадам
де Шалабр, дочерью того самого маркиза де Шалабра, который играл в вист с
Людовиком Пятнадцатым в день казни Дамьена. О, вы научились задирать голову.
Сен-Жюста из-за галстука и не видно. Лежандр всегда одет с иголочки -- новый
сюртук, белый жилет, а жабо-то, жабо! Молодчик из кожи лезет вон, чтобы
забыли те времена, когда он разгуливал в фартуке. Робеспьер воображает, что
история отметит оливковый камзол, в котором его видело Учредительное
собрание, и небесно-голубой фрак, которым он пленяет Конвент. Да у него по
всей спальне развешаны его собственные портреты...
-- Зато ваши портреты, Марат, валяются во всех сточных канавах, --
сказал Робеспьер, и голос его звучал еще спокойнее и ровнее, чем голос
Марата.
Их беседа со стороны могла показаться безобидным пререканием, если бы
не медлительность речей, подчеркивавшая ярость реплик, намеков и
окрашивавшая иронией взаимные угрозы.
-- Если не ошибаюсь, Робеспьер, вы, кажется, называли тех, кто хотел
свергнуть монархию, "дон Кихотами рода человеческого".
-- А вы, Марат, после четвертого августа в номере пятьсот пятьдесят
девятом вашего "Друга народа", -- да, да, представьте, я запомнил номер,
всегда может пригодиться,-- так вот вы требовали, чтобы дворянам вернули
титулы. Помните, вы тогда заявляли: "Герцог всегда останется герцогом".
-- А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу
Ролан против Виара.
-- Точно так же, как вас, Марат, защищал мой родной брат, когда на вас
обрушились в клубе Якобинцев, Что это доказывает? Ровно ничего.
-- Робеспьер, известно даже, в каком из кабинетов Тюильри вы сказали
Гара: "Я устал от революции".
-- А вы, Марат, здесь, в этом самом кафе, двадцать девятого октября
облобызали Барбару.
-- А вы, Робеспьер, сказали Бюзо: "Республика? Что это такое?"
-- А вы, Марат, в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по
три человека от каждой роты.
-- А вы, Робеспьер, взяли себе в телохранители рыночного силача,
вооруженного дубиной.
-- А вы, Марат, накануне десятого августа умоляли Бюзо помочь вам
бежать в Марсель и даже собирались для этого случая нарядиться жокеем.
-- Во время сентябрьских событий вы просто спрятались, Робеспьер.
-- А вы, Марат, слишком уж старались быть на виду.
-- Робеспьер, вы швырнули на пол красный колпак.
-- Швырнул, когда его надел изменник. То, что украшает Дюмурье, марает
Робеспьера.
-- Робеспьер, вы запретили накрыть покрывалом голову Людовика
Шестнадцатого, когда мимо проходили солдаты Шатовье.
-- Зато я сделал нечто более важное, я ее отрубил.
Дантон счел нужным вмешаться в разговор, но только подлил масла в
огонь.
-- Робеспьер, Марат, -- сказал он, -- да успокойтесь вы!
Марат не терпел, когда его имя произносилось вторым. Он резко
повернулся к Дантону.
-- При чем тут Дантон? -- спросил он.
Дантон вскочил со стула.
-- При чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не
должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с
нас войны с иностранными державами, довольно с нас гражданской войны,
недостает нам еще домашних войн. Я делал революцию и не позволю с нею
разделаться. Вот почему я вмешиваюсь.
Марат ответил ему, даже не повысив голоса:
-- Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь.
-- Отчеты? -- завопил Дантон. -- Идите спрашивайте их у Аргонских
ущелий, у освобожденной Шампани, у покоренной Бельгии, у армий, где я
четырежды подставлял грудь под пули, идите спрашивайте их у площади
Революции, у эшафота, воздвигнутого двадцать первого января, у повергнутого
трона, у гильотины, у этой вдовы...
Марат прервал Дантона:
-- Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не
оплодотворяют.
-- Вам-то откуда знать? -- отрезал Дантон. -- Я вот ее оплодотворю.
-- Что ж, посмотрим, -- ответил Марат.
И улыбнулся.
Дантон заметил эту улыбку.
-- Марат, -- вскричал он, -- вы человек подвалов, а я живу под открытым
небом и при свете дня. Ненавижу гадючью жизнь. Быть мокрицей -- покорно
благодарю! Вы живете в подвале. Я живу на улице. Вы не общаетесь ни с кем, а
меня видит любой, и любой может обратиться ко мне.
-- Еще бы!.. "Мальчик, пойдем?.." -- буркнул Марат. И, стерев с лица
следы улыбки, он заговорил властным тоном:--Дантон, потрудитесь дать отчет в
истраченной вами сумме в тридцать три тысячи экю звонкой монетой, каковую
вам вручил Монморен от имени короля якобы за то, что вы исполняли в Шатле
должность прокурора.
-- За меня отчитывается четырнадцатое июля, -- высокомерно ответил
Дантон.
-- А дворцовые кладовые? А бриллианты короны?
-- За меня отчитывается шестое октября.
-- А хищения в Бельгии вашего неразлучного Лакруа?
-- За меня отчитывается двадцатое июня.
-- А ссуды, выданные вами госпоже Монтанзье?
-- Я подымал народ в день возвращения короля из Варенна.
-- А не на ваши ли средства построен зал в Опере?
-- Я вооружил парижские секции.
-- А сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?
-- Я осуществил десятое августа.
-- А два миллиона, негласно израсходованные Собранием, из которых вы
присвоили себе четверть?
-- Я остановил наступление врага и преградил путь коалиции королей.
-- Продажная тварь! -- бросил Марат.
Дантон вскочил со стула, он был страшен.
-- Да, -- закричал он, -- я публичная девка, я продавался, но я спас
мир.
Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он
не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой
жалил Марат.
А Дантон продолжал греметь:
-- Я подобен океану, и у меня тоже есть свои приливы и отливы. Когда
море отступает, всем видно дно моей души, а в час прибоя валами вздымаются
мои деяния.
-- Вернее, пеной, -- сказал Марат.
-- Нет, штормом, -- сказал Дантон.
Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно
превратился в дракона.
-- Эй! -- закричал он. -- Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня
слушать! Так смею заверить вас -- оба вы пропали. Ваша политика зашла в
тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными
действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа.
-- В этом-то наше величие, -- ответил Дантон.
И он презрительно пожал плечами.
А Марат продолжал:
-- Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе
он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать
первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не
отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои
мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы -- все
это прямой дорогой ведет к Луизетте.
Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину.
-- А ты, Робеспьер, -- продолжал он, -- ты хоть и умеренный, но это
тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй,
меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись -- все равно тебе не
миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога
Брауншвейгского ты -- второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все
равно тебе отрубят голову топором.
-- Эхо Кобленца, -- процедил сквозь зубы Робеспьер.
-- Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько
тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать
три? Ну, а я жил вечно, я -- извечное страдание человеческое, мне шесть
тысяч лет.
-- Верно сказано, -- подхватил Дантон, -- шесть тысяч лет Каин,
нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и
вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот -- Марат.
-- Дантон! -- крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя.
-- Что прикажете? -- ответил Дантон.
Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются
грозовые тучи.